Лики казанской поэзии лилия газизова. Подлинный голос лилии газизовой Беседу вёл игорь панин

ЛИЛИЯ ГАЗИЗОВА

"Стихи Лилии Газизовой настолько непохожи на стихи других, настолько
оригинальны, что даже найти им название было нелегким делом. Они
одновременно тянутся и к старине, к истории своего народа, и вместе с тем
являются новаторством… С первой же страницы ее голос приковывает и чарует…"
Анастасия ЦВЕТАЕВА, 1992 г.
(Из предисловия к первой книге Л.Газизовой "Черный жемчуг").

Ключ

Денис Осокин1 сказал,
Что я ключ к городу К.
А мне –
Закрыть бы город на три дня.
Чтобы не было в нем
Ни жителей, ни гостей.
Пусть бы
Они погрузились в сладкий
Привольный сон.
А я бы ходила
По улицам старым
И улочкам,
Трогала шершавые камни
Башни Сююмбике2.
Я всматривалась бы
И вслушивалась бы
В краски и звуки,
Вспоминая смычки и пуанты
Печального детства...
И стояла бы долго
У памятника Пра моего – Мулланура…
Тихо-тихо было бы в моем городе.
И ушли бы обиды мои.
И поняла бы я город свой.
И простила бы
По-детски…
По-царски…

С самого моего рождения
Ты всматриваешься в меня,
Пытаешься заговорить со мной
На языке большой реки,
На древнем наречии деревьев и слёз…
Порой ты отгораживаешься от меня
Глянцевыми окнами,
Остатками мартовского снега
И мартовскими людьми…
Твои дожди выводят морзе:
"Будь му-жест-вен-на!"
И я расправляю плечи,
И становлюсь мужественной…
Мое рождение, мое явление тебе -
Утренняя дымка
Перед все поглощающим
Восходом солнца.

О чем думала эта женщина,
Сорокалетняя и счастливая,
Скрывающая от всех
Свой возраст,
Названия любимых книг
И фильмов,
Имена любимых поэтов
И музыкантов,
Чтобы никто
Не узнал ее
По-настоящему…
О чем она думала,
Когда бежала в синем платье
По мокрому от дождя перрону,
Боясь опоздать
Или разминуться…
Что рождена для счастья?
Что ее не догонит бессонница?
Пусть бежит
В своём любимом платье,
Пусть не знает будущего,
(Оно всегда безутешно).
Пусть она навеки счастлива
В том дне...

Я – подросток

Неинтересно стало
Укладывать строчки
В ложа метрические.
Не хочется жонглировать
Словами и рифмами,
Образами и метафорами.
Милее их на пол ронять,
Прислушиваясь к шуму падения.
Угловатым подростком
Хочу остаться
В мире взрослых-хореев.

Сююмбике

Люблю ошибки в словах дочери.
Когда говорит:
Продавательница,
А не продавщица.
Цирковщица,
А не циркачка.
Люблю,
Когда буквы не выговаривает…
Тоскую я:
Отучая от ошибок,
Отучаю от детства.

Рецепт разочарования

Взять мою беспричинную радость,
Добавить твоё молчание
Трехдневной выдержки,
Плеснуть кипятка
Из глупой ссоры с продавщицей,
Посыпать крупой бессонницы, –
Главное: не переборщить –
Снять пенку
С невыспавшихся взглядов прохожих,
Хорошенько все перемешать,
Поставить на медленный огонь
Томления тела по другому телу,
Потом дать остыть
До температуры безнадежности.
Блюдо готово.

Без оглядки

Писать о любви безоглядной
В сорок лет
Почему-то смешно.
Заботы о близких и хлебе насущном
Безоглядность съедают.
И оглядываешься, оглядываешься…
Но так хочется, черт возьми,
Написать о любви безоглядной
В сорок лет
Или даже ее испытать!

У дверей

Когда мне станет одиноко,
Так одиноко,
Что не захочется видеть
Этот безобразно-прекрасный мир,
Я наберу твой номер телефона.
Нет, я буду медленно крутить
Диск телефона…
И каждая набранная цифра
Будет означать ступень на лестнице,
К тебе ведущей.
Я не решусь набрать
Последнюю цифру –
Постояв у твоих дверей,
Не решусь позвонить.

Дожди идут, как пленные солдаты,
Не в ногу, спотыкаясь и вразброд.
А я пока не чувствую утраты.
Неверие мне силы придает.
Дожди идут, взбивая пену в лужах
Своею нескончаемой тоской.
И мне должно от этого быть хуже,
Но жизнь течет сонливою рекой.
И через год, не веря, не проверив,
Гляжу на ненадежный водоем.
…Но за тобою не закрылись двери
Во сне. Мы там еще вдвоем.

На рассвете

Меня пугает
Твоё неуменье летать.
Что же нам
На рассвете делать?..

Когда мы поссорились,
Между нами выросло дерево.
Прошло несколько дней,
И между нами уже лес.
Твой неподвижный силуэт
Ещё можно разглядеть.
А я прячусь то за одним,
То за другим деревом.
Пройдет лето,
И мы увидим друг друга.
Но деревья все равно
Будут стоять между нами.

***
Ты снова приземлилась
На четыре лапы,
Душа моя.
Исхитрилась, ловкая,
Не разбилась.
Чем поманила тебя высота?
Новым горизонтом?
Близким небом?
Однажды это уже было:
Солнечная крыша,
Далекая земля.
И где-то там, среди облаков,
Близкая и ненадежная дорога.

1 Осокин Денис – известный российский прозаик, поэт и сценарист, уроженец Казани.
2 Знаменитая "падающая" башня в Казанском Кремле, архитектурный символ Казани. Название башни связано с
именем царицы Сююмбике – одной из легендарных женщин в истории исламского мира.

Лилия Ривкатовна Газизова (6 июня 1972, Казань, РСФСР) - русский поэт, переводчик, эссеист, заслуженный деятель искусств Республики Татарстан, член Союза российских писателей, член Международной федерации журналистов. Ответственный секретарь международного журнала "Интерпоэзия" (Нью-Йорк).

Биография

Родилась в Казани в семье профессора истории. Окончила Казанский медицинский институт и Московский Литературный институт имени Максима Горького (1996). Училась в аспирантуре Института мировой литературы РАН. Шесть лет проработала детским врачом.

В настоящее время является ответственным секретарём международного журнала поэзии "Интерпозия", издающегося в Нью-Йорке, и консультантом по русской литературе и художественному переводу Союза писателей Республики Татарстан.

Творчество

Начала печататься с 1987 года. Первая публикация в центральной прессе была в советско-болгарском журнале «Дружба» в 1990 году. Большую роль в творчестве Газизовой сыграла встреча с Анастасией Ивановной Цветаевой, которая рекомендовала её стихи в журнал «Юность» и написала предисловие к первой книге «Чёрный жемчуг».

Публиковалась в журналах «Новый мир»,«Знамя», «Арион», «Дружба народов», «Октябрь»,«Интерпоэзия», «Юность», «Современная поэзия», «Дети Ра», «Крещатик», «День и ночь», «Сибирские огни», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Поэзия сегодня» (Польша), "Homo legens", "Лиterraтура", в «Литературной газете», альманахах «Истоки», «День поэзии», «Поэзия пяти континентов» (Македония), "Паровоз", "Московский год поэзии" и ряде зарубежных антологий.

Стихи переведены на английский, французский, немецкий, польский, македонский, турецкий, армянский, румынский, словенский, болгарский, латышский, украинский языки.

Переводит татарскую и турецкую поэзию на русский язык.

Участник международных фестивалей в Македонии («Стружские вечера поэзии», 2013), Польше («Фестиваль славянской поэзии», 2012, 2013), Турции («Фестиваль тюркской поэзии», 2010), Румынии («Врата поэзии», 2012), Армении («Форум писателей и переводчиков стран СНГ, 2012»), Украине ("Международный Волошинский фестиваль ", 2011, 2012, 2013) и др.

Член редакционного совета журнала «Зарубежные записки».

Оценка творчества

«Стихи Лилии Газизовой настолько не похожи на стихи других поэтесс, настолько оригинальны, что даже и найти им название было нелёгким делом. Они одновременно тянутся и к старине, к истории своего народа, и вместе с тем являются новаторством… А молодость поэтессы предсказывает ей большое будущее, ибо с первой страницы её голос приковывает и чарует. Пожелаем же ей целой череды сборников и порадуемся их богатству». Анастасия Цветаева, 1992 г. (Из предисловия к первой книге «Чёрный жемчуг»).

«Я принимаю новую форму стихов, в которой пишет Лилия Газизова. Будь стихи её написаны в классической манере, они бы проиграли и не смогли произвести того убедительного впечатления, которое оказывают на читателя…» Туфан Миннуллин, 2011 г.

«Это спокойная, пластическая поэзия. В своей тишине они звучат громче любого навязчивого грохота. Они восстанавливают читателя в его границах и примиряют с подлинной действительностью». Юрий Норштейн, 2013 г.

«Чем меня заинтересовала живущая в Казани поэтесса Лилия Газизова? Прежде всего - редкой сейчас в потоке модной остранённости и метафорической затуманенности - искренностью поэтического высказывания и - неожиданным жестом, за которым не только темперамент, но и как будто на твоих глазах случившееся переживание». Олег Хлебников, 2013 г.

«Верлибры Лилии Газизовой - нежные и тонкие - привлекают психологизмом, сдержанной эмоциональностью и кажущейся простотой, за которой - мастерство и большой труд. Им свойственен ненавязчивый восточный орнаментализм. Но главное - в них видна глубока и притягательная личность автора, которой есть что явить миру». Андрей Грицман, 2016 г.

Литературная деятельность

Автор идеи и организатор Международного поэтического фестиваля им. Н. Лобачевского (проводится ежегодно в Казани с 2011 года). Это единственный в мире литературный фестиваль, который носит имя математика. Его важной составляющей является научная конференция «Влияние неевклидовой геометрии на художественное сознание».

Об авторе | Лилия Газизова родилась в Казани. Окончила Казанский медицинский институт (1990) и Литературный институт им. А.М. Горького (1996). Шесть лет проработала детским врачом. Публиковалась в “Литературной газете”, “Литературной России”, в журналах “Юность”, “Даугава”, “Дружба”, “Простор”, “Татарстан”, “Идель”, “Казань” и др. Автор четырех стихотворных книг. Лауреат литературной премии им. Г.Р. Державина (2003). Руководитель секции русской литературы и художественного перевода Союза писателей Татарстана.

Мне нравится рассматривать открытки с видами старой Казани, сделанные в начале XX века. Мой дом предстает на них почти таким же, как и сегодня. В той части Старотатарской слободы тогда находился известный на все Поволжье Сенной базар, где бойко шла торговля сеном и молоком, лошадьми и мануфактурой. А в нашем доме располагалась гостиница “Амур”.

До революции моя улица называлась Большой Сенной. Она состояла из домов, построенных в конце XIX века, двухэтажных и трехэтажных. Почти на каждом из них теперь мемориальные доски.

Во флигеле соседнего с моим дома жил молодой Шаляпин. Чуть дальше стоит и разрушается здание, где жил известный профессор Казанского университета Карл Фукс. Именно у него останавливался Пушкин, когда приезжал в Казань в поисках материалов о Пугачевском восстании. О Фуксе до сих пор ходят легенды. По одной из них, он был крайне неравнодушен к молодым татаркам. А вообще-то он известен своими этнографическими исследованиями.

Начинается улица от цирка, расположенного у Кремля, и заканчивается у озера Кабан. Там, на озере, устраивались кулачные бои, описанные Горьким в “Моих университетах”. А во второй половине XX века казанцы катались там зимой на коньках и лыжах. Правда, сейчас то ли тяги к спорту поубавилось, то ли народ пошел хлипкий, на Кабане можно заметить только одинокие фигурки детей, скатывающихся с горы на ледянках.

Мой дом. Улица Кирова, 70. Это большое красивое трехэтажное здание, фасад которого, сколько себя помню, красили в красный цвет разных оттенков. На первом этаже со стороны улицы - магазины. Слева от арки - книжный, в котором продавались и канцелярские товары, справа - продуктовый. Я часто простаивала у прилавка книжного магазина, рассматривая немудреный ассортимент канцелярских товаров и вызывая раздражение у угрюмой продавщицы. Тогда были редкостью фломастеры. В нашем магазине продавались фломастеры только двух цветов: зеленого и желтого. Полноценную картину не нарисуешь. Обычно у меня выходили деревья и солнце. А еще мне нравилась ручка в виде сигареты. Она складывалась каким-то интересным способом, к ней прилагались короткие стержни.

Мои родители поселились в этом доме в 1966 году, будучи молодоженами. Сохранилась фотография, где папа держит меня, которой от роду неделя, точнее, кулек со мной, у парадного подъезда. Лицо у папы и радостное, и напряженное. Наверное, он переживал, получится ли у мамы хороший снимок. Получился.

Во двор вели большие арочные чугунные ворота, которые были всегда открыты. Да и кто их будет открывать и закрывать. Не стало господ, исчезли и слуги. Двор вытянутый, овальный. На первом этаже не жили, там располагались склады ближайших магазинов. До революции на их месте находились конюшни и чайхана, в которую из своих номеров гостиницы спускались попить чаю, поговорить будущие классики татарской литературы Габдулла Тукай и Фатих Амирхан. Иногда во дворе стояла лошадь, запряженная в телегу. На ней возили всевозможные коробки и тюки, ящики для бутылок, которые высились не очень стройными колоннами слева у стены. Еще со двора был вход в райсобес. По утрам у него собиралось много грустных пожилых людей. (Сколько загадочности и безнадежности звучит в слове “рай-со-бес”!)

В глубине двора - открытая лестница, ведущая на второй этаж. От нее направо и налево тянулись длинные коридоры, в которые выходили двери квартир. Это была большая коммуналка. Мы жили в правом крыле.

Войти к нам можно было не только со двора. Рядом с продуктовым магазином, справа от арки, находился парадный подъезд, из которого можно было попасть на второй, жилой, этаж и на третий, где тогда располагался военкомат.

У нас была квартира номер три. Наши квартиры тогда представляли собой комнаты без всяких удобств. Когда я научилась писать и стала заполнять свой адрес на конвертах или на подписных квитанциях, было смешно писать - “квартира № 3”.

Вначале папа, потом я периодически обновляли мелом большую цифру 3 на дверях, когда она тускнела и осыпалась. Дверь была обита шершавым коричневым дерматином, на котором выделялись темные железные кнопки. Хорошо помню, дверь открывалась очень мягко, с легким шипением.

Около комнаты на стене висел рукомойник, где я по утрам умывалась и чистила зубы. Открутиться было невозможно. Папа сверх того выполнял предписания стоматологов: каждые полгода ходил со мной к врачу показывать зубы, даже если они не болели. Однажды я заметила, что, если потереть зубной щеткой о стену, получается занятный звук: похоже, что чистишь зубы. И стала заниматься чисткой стены вместо чистки зубов. Когда я позже читала строчки Ахматовой: “На рукомойнике моем позеленела медь, но так играет луч на нем, что весело глядеть!”, то представляла наш рукомойник, пусть даже и не медный.

Рядом, в комнате номер два, жила тетя Надя. Невысокого роста, круглолицая, со светлыми короткими волосами, губы накрашены помадой ярко-красного цвета. В ее комнате стояло трюмо. На нем - красивые пудреницы, шкатулки и разноцветные вытянутые вазы с искусственными цветами, которые мне очень нравились. Это были розы из перьев. Я просила маму купить такие же. Но она не любила искусственных цветов, считала, что они собирают пыль. Интересно, что теперь в моем доме тоже нет искусственных цветов.

По словам родителей, в раннем детстве я очень любила тетю Надю и часто оставалась с ней, когда родителям надо было куда-нибудь уйти.

В комнате номер четыре жила Оркыя апа. У нее была яйцеобразной формы голова. Мне не нравилось ее скуластое лицо с пронзительными маленькими глазками. Помню ее всегда в платке и сером фартуке, из-под которого выглядывало платье защитного цвета. Она собирала красивые коробки из-под конфет. Все соседи это знали и клали их на ее тумбочку. Зачем ей в таком количестве нужны были эти коробки, не знаю. Может, она складывала в них нитки, пуговицы и прочие безделушки? А может, они нужны были ей в райсобесе, где она работала уборщицей. У нее была немного смешная походка, ходила она очень быстро, но вразвалочку. При этом была невысокого роста и довольно худая.

Оркыя апа часто жаловалась моим родителям, что я ее не люблю, а люблю тетю Надю. Не знаю, что они отвечали. Оркыя апа, конечно, была занудой. Часто делала мне замечания. Наверное, она тоже изучила мою походку. Потому что, когда я шла мимо ее двери, она, бывало, выходила, чтобы сделать мне какое-нибудь замечание. То я плохо вытираю ноги перед коридорной дверью, то не поздравила ее с женским днем… Однажды весной, проходя мимо ее комнаты, я увидела желтые тюльпаны, которые были просунуты в ручку ее двери. Вскоре она сама зашла ко мне с вопросом, не я ли оставила цветы. Я сказала, что нет. Но она не поверила, подумала, что я просто хотела сделать ей сюрприз. Я не сильно отпиралась. Приятно было почувствовать себя сделавшей доброе дело.

Вскоре после того, как я вышла замуж, она слегла, и какие-то дальние родственники сдали ее в приют. Не знаю, жива ли она.

Рассказывали, что в пятидесятые-шестидесятые годы у каждой комнаты на тумбочке стоял самовар. Я уже этого, к сожалению, не застала. В нашем коридоре иногда исчезали даже кастрюли с кипящим супом. Какие уж тут самовары! Но подобное случалось редко. Правда, моя подруга Рамзия как-то вспомнила о том, что и мы с ней иногда брали котлетки или что-то другое с чужих сковородок. Я этого совершенно не помню. Видимо, мы не попадались.

Интересно, что в нашем коридоре жили в основном одинокие пожилые женщины. Мне тогда это казалось нормальным. Теперь я думаю, что это в какой-то степени отражало демографическую ситуацию в стране, где всегда преобладали женщины. К тому же в шестидесятые-семидесятые годы было очень много вдов. Детей в нашем коридоре было только двое - я и толстая узкоглазая Резеда, дочь тети Розы из десятой.

Из соседей мне больше всех нравилась Венера из пятой комнаты. Она была квартиранткой пожилой Гаяны апа. Венера была необычайно худой. Но ее худоба была какой-то, как сказали бы сейчас, стильной. Ее прямые крашеные волосы мягко ложились на плечи. Меня восхищали ее руки: изящные, с длинными наманикюренными ногтями. Мы с мамой часто заходили к ней. Она показывала нам свои новые наряды. Мы их щупали, оценивали. А еще мне нравилось, что она относилась ко мне как к равной. Нравилось называть ее просто Венерой.

У папы был друг детства Хабир, который, приезжая из деревни в Казань, останавливался у нас. Он подолгу простаивал с Венерой у ее дверей. Однажды я сказала маме, что они целовались. Зачем я это придумала, не знаю. Мама не стала держать это в тайне, сказала отцу, потом, видимо, Венере, которая прямо спросила меня при родителях: “Ведь это неправда?”. Я вынуждена была сознаться. Поцелуй я, конечно, придумала, но в его возможности не ошиблась. Вскоре Венера вышла за Хабира замуж и уехала в деревню, где родила двух мальчиков.

Гаян апа странно молилась. Моя бабушка совершала намаз на полу, на который стелился специальный коврик. Садилась, поджав под себя ноги, и клала поклоны. А Гаян апа устраивалась на табурете, который ставился около кровати, и клала поклоны в ее сторону. Мама объяснила, что это из-за больных негнущихся ног.

Когда я читала в детстве сказку “Су анасы” (“Мать воды”), передо мной вставал образ этой соседки. Невысокая, сутулая, Гаян апа ходила, наклонив голову, и смотрела на встречных мрачно, исподлобья. Она повязывала платок, как пожилые женщины в татарских деревнях: два конца одной стороны стягивала под подбородком. На лице выделялись очень густые черные брови. Гаян апа редко выходила из дома. Помню ее всегда возле плиты с ложкой в руках: она каждый день варила супы. В комнате у Гаян апа на стене висели две куклы. Одна - раздетый карапуз с глубокой вмятиной на животе, означавшей пупок, другая - большеглазая, с черными блестящими волосами, уложенными в замысловатую прическу, и в очень красивых восточных одеждах: розовые шаровары и кофточка, зеленая шелковая жилетка. Эта кукла висела в коробке. Она была совершенно новой. Как хотелось, чтобы мне ее подарили! Я делала туманные намеки, но мне так же мягко отказывали. А однажды, когда я уже прямо спросила, не подарит ли Гаян апа эту куклу, она так же прямо предложила мне карапуза. Но он мне был не нужен.

В детстве, начитавшись татарских сказок, я мечтала о косах до пят и длинных шелковых платьях. Но мама одевала меня в короткие платья и юбки, сшитые в ателье, в шорты. Когда меня на лето привозили в деревню, бабушка, которую я звала по-татарски “эби”, морщилась, разглядывая мои наряды, но ничего не говорила. Она была очень мудрой женщиной.

Самая скандальная соседка - Роза из десятой. Она была толстая и носила всегда черные сарафаны. Волосы собраны в большой пучок на затылке. У нее были муж, который пропадал постоянно на работе, и дочь Резеда, старше меня на три-четыре года. У мамы с Розой шла скрытая война. Громких ссор не помню, но отношение мамы, ядовитое и полное сарказма, к скандалистке осталось в памяти.

Тетя Валя, хромоножка из восьмой, работавшая кассиром в аптеке на улице Баумана, ладила и с мамой, и с Розой. Она сообщала маме разные новости о Розе. Подозреваю, что, приходя к Розе, она рассказывала что-нибудь о маме.

Когда у Розы родился второй ребенок, ей пришлось срочно куда-то уехать на один день. Ребенок остался со своим папой. В конце дня измученный отец попросил тетю Валю помочь с малышом. Зайдя к ним, она застала ребенка почему-то укутанным в газеты. Оказывается, он сделал ка-ка, и папа не нашел ничего лучшего, как обернуть его в бумагу. Почему-то эта история очень забавляла меня. Я представляла орущего младенца, дрыгающего ногами и изо всех сил отбивающегося от папы, который хочет во что бы то ни стало укутать его в газетные листы.

Иногда спрашиваю себя, зачем я так упорно стараюсь восстановить детали своего детства. Быть может, воссоздавая прошлое, образ жизни, которая ушла безвозвратно, я надеюсь лучше узнать себя и найти истоки своих представлений о жизни, а они мне кажутся иногда странными. Сколько помню, я была сильно задумывающимся ребенком. Задумывалась я о разном, чаще всего не о том, о чем обычно думают дети. Отсюда шло чувство отличия от окружающих детей. Инакость.

Следуя своим воспоминаниям и ощущениям, я становлюсь то грустной малышкой, которую оставили в очередной раз дома одну, то почти счастливой девочкой, которой достался розовый калфак в детском саду. А калфак, старинный татарский головной убор, больше я никогда не надевала. Жаль.

Во мне всегда было так много грусти, что ничего не оставалось как сжиться с нею, сделавшись добрыми подругами. Сначала я была грустной девочкой, которую часто покидали родители, оставляя няням или соседкам или просто одну в доме, потом превратилась в грустную девушку, пишущую грустные стихи. А когда меня спрашивали, почему у вас такие печальные стихи, я отвечала, что это светлая печаль.

Однажды на заседание литературного объединения при музее А.М. Горького я принесла для обсуждения стихи, в одном из которых упоминалась татарская тоска. Кто-то сказал, что у тоски нет национальности. Разгорелся спор, в нем, как всегда, поставил точку Марк Давидович Зарецкий, руководитель литобъединения. Он сказал, что в песнях ямщиков, а среди них было немало татар, - слышится настоящая татарская тоска, и хорошо бы некоторым послушать старинные татарские народные песни.

Кроме грусти во мне всегда было много удивления. Я умела и до сих пор умею удивляться: небу, деревьям, морозу, запахам, гневу, компьютеру, счастью… Людям же вообще невозможно не удивляться: такие они смешные и разные. Правда, сейчас удельный вес удивления в моей душе значительно уменьшился. Незаметно вошла и стала расти усталость. Когда же удивления почти не останется, тогда, наверное, придет смерть. Это и будет моим последним удивлением.

За водой мы и наши соседи ходили к концу коридора, почти к выходу, где располагались туалеты и водопроводный кран. Я наливала больше половины ведра и аккуратно несла, пытаясь не пролить, до своей комнаты. Обычно это не удавалось. За мной почему-то через равные промежутки оставались мокрые пятна. Как описать ощущения десятилетней девочки, несущей с великим трудом неполное ведро? Оно сильно било о ту коленку, со стороны которой я его несла. Я меняла руку, останавливалась отдохнуть, но все равно было очень тяжело, и вода проливалась… Соседи ругались. А ведь еще нужно было ведро это взгромоздить на нашу высокую тумбочку, стоявшую вплотную к более низкой тети Надиной. Она особенно сильно выражала недовольство пролитой на ее стол водой. Мне было обидно. Я становилась старше и, вероятно, независимей. Поэтому наша с ней взаимная любовь таяла.

Коммунальная квартира предполагает коммунальные радости и коммунальные ссоры. Они, конечно, были. Не могу сказать, что жили очень дружно. Были отдельные партии, объединяющие жильцов нескольких комнат, которые воевали с другими. В зависимости от причины размолвок вполне состоявшиеся партии распадались и создавались новые коалиции. Поскольку делить было нечего, все ограничивалось просто злословием и сплетнями. Хотя ошибаюсь. Делили место в коридоре. Около каждой двери стояли газовая плита и тумбочка, на которую ставили ведро с водой. На этой тумбочке готовили еду, чистили картошку, например. Было тесновато. К тому же многие оставляли в коридоре обувь, для которой тоже требовалось место. Если газовую плиту подвинуть было невозможно, то тумбочку хотелось поставить подальше от своей двери и поближе к соседней. Вот здесь начиналась ссора. Соседи чертили условную линию на стене, где, по их предположениям, заканчивалась занимаемая ими комната, и требовали убрать тумбочку с их территории. Обычно ничего не менялось, и все заканчивалось шумным скандалом. В этих скандалах, как в хоре, у каждой соседки был свой голос. Кто-то вел свою партию низким, как труба, голосом. Это Гаян апа. Она обычно переругивалась с Оркыя апа, которая говорила быстро-быстро, без всяких модуляций, но брала напором. Гаян апа какое-то время отвечала степенно, почти надменно, но потом не выдерживала и срывалась на фальцет. Признаться, мне было интересно наблюдать со стороны за подобными сценами, но мама, к сожалению, быстро загоняла меня домой, приговаривая: “Как неудобно, как неудобно”.

Соседки общались, ссорились каждая на своем языке и при этом прекрасно понимали друг друга. Языкового барьера в этом смысле не существовало. Принадлежность к какой-либо национальности - татарской, русской, чувашской, еврейской, немецкой - никогда не становилась темой разногласий.

Не помню, на каком языке я заговорила впервые. Скорее всего, на татарском. Вскоре после рождения родители отвезли меня к бабушке в деревню. Там я и провела первые годы жизни. Бабушка знала татарский, арабский, латынь. И совершенно не говорила по-русски. Естественно, я залопотала по-татарски. И когда меня в Казани повели в детский сад, я не знала ни слова по-русски. Но русский я быстро освоила. Освоила настолько, что позабыла татарскую речь. Когда летом меня снова отвезли в деревню, я говорила только на русском. А к осени я уже забыла русский и вновь говорила только по-татарски. Так повторялось несколько раз.

В нашей семье говорили на смешанном языке, включавшем в себя и татарские, и русские слова. Хотя, помню, папа часто делал мне замечания, чтобы я говорила дома по-татарски. Но школа была русской, с друзьями общалась на русском, читала русские книги. И постепенно русский язык стал мне близким настолько, что поверять свои чувства и мысли бумаге мне проще, легче, естественней на этом языке. Сегодня я владею лишь разговорным татарским. И, переводя стихи татарских поэтов на русский, часто пользуюсь словарем. И все же татарский по-прежнему остается родным языком, языком предков.

Двойная нагрузка на сердце -
На русском писать языке.
А бабка моя по-татарски
Молилась, сжав четки в руке.

Наш коридор в раннем детстве казался мне стометровым. Слово “сто” я считала тогда мерилом чего-то очень значительного, к чему бы оно ни относилось: к метрам, километрам, рублям. По мере взросления коридор становился короче и короче. Однажды, уже выйдя замуж, я пришла в гости к отцу. И вдруг поняла, что коридор - узкий и короткий. Это было не светлое ощущение. Опять грусть…

Коридор, сколько помню, всегда был выкрашен в темно-зеленый цвет. В нем было всего три небольших окна, располагавшихся очень близко к потолку. Поэтому там всегда горел свет - несколько лампочек, свешивавшихся на длинных проводах. В комнатах, как и в коридоре, были очень высокие потолки. Более четырех метров.

У Иосифа Бродского есть небольшая прозаическая вещь, которая называется “Полторы комнаты”. В ней рассказывается, как он с родителями соорудил из одной комнаты две, точнее, полторы. Нашу комнату тоже можно было назвать “полторы”, только не по горизонтали, а по вертикали. Став старше, я видела в Москве у своих друзей комнату с такими же высокими потолками, что позволило им построить нечто вроде антресолей, там располагалась спальня. А мы, к сожалению, так и не использовали наше верхнее пространство.

Мы недолго жили в одной комнате. Когда мне было пять или шесть лет, умер сосед из первой, Егор Генрихович. Помню, что он часто строгал. А я часто останавливалась около него, строгающего. Когда вывозили его мебель, родственники соседа предложили мне взять что-нибудь на память. Я попросила маленькую подушечку, вышитую бисером. Освободившуюся комнату отдали нам. Там спали мы с мамой на широкой кровати.

Однажды папа принес домой большой катушечный магнитофон с микрофоном, установил его на столе и попросил меня прочесть стихи и спеть песни. А сам ушел в другую комнату. Не помню, что я лепетала в микрофон, но, когда папа вернулся, я видимо, молчала, и он отругал меня. Когда он снова оставил меня одну, от обиды я стала кривляться и говорить что-то совсем несуразное. Интересно было бы прослушать эту пленку.

Было неудобно перебегать из первой комнаты в третью. Между ними, во второй комнате, жила тетя Надя. И когда умер жилец из седьмой, родители уговорили тетю Надю переехать туда. Надо сказать, эта седьмая комната представляла собой миниатюрную квартиру из спальни и кухни. Спальню занимала большая кровать. Кухня была отгорожена от спальни стеной. В ней был самый настоящий кухонный гарнитур со шкафами, подвешенными на стене и стоящими на полу. Тогда, в середине семидесятых, подобного я ни у кого не видела. Но эту стену, отделяющую спальню от кухни, моим родителям пришлось разобрать, поскольку тете Наде такое деление не нравилось.

Во время переезда я совершила преступление, при воспоминании о котором мне и сегодня делается не по себе. Мне было восемь лет. Воспользовавшись общей суматохой, когда взрослые носились туда-сюда с вещами, я устроила ревизию в комоде тети Нади. У нее было много красивых сережек и перстней. Но больше всего меня привлекали блестящие в них камушки. Недолго думая я с помощью ножниц вытащила эти камушки, а их оправы выкинула за ненадобностью. Конечно, мне было стыдно, но желание обладать камушками было сильнее стыда. Тетя Надя вскоре заметила, что драгоценностей у нее заметно поубавилось. И догадалась о моей причастности к этому. Когда я проходила мимо ее дверей, направляясь в школу или возвращаясь из нее, она выходила и требовала вернуть ее драгоценности. Я что-то лепетала в ответ, старалась прошмыгнуть мимо ее дверей очень тихо, чтобы она не услышала. Это были мучительные месяцы. Вскоре тетя Надя умерла, а я… вздохнула с облегчением.

Есть два-три воспоминания из того времени, когда мы еще жили в одной комнате. Купили стулья. Новые стулья с красной обивкой. Они еще долго будут с нами. Станут старыми, грязными, с торчащими нитками. Но запомнился момент после их появления. Сидим на этих стульях: папа, мама, я, еще какие-то люди. Момент всеобщего восторга. Не помню лица мамы, но знаю, что она была счастлива.

“Первые мои воспоминания - царскосельские”, - написала в своей автобиографии Анна Ахматова. Ничего не скажешь - звучит величаво. А я никак не могу определиться со своими первыми воспоминаниями. То память подсовывает картинку, где я играю в песочнице, а вокруг со?????сны. Это Займище. Я была там в туберкулезном санатории. Но не фотографию ли из альбома я принимаю за первое воспоминание?

Есть еще один эпизод, но первый ли он из тех, что помню? Темная комната, светится лишь экран маленького пузатого телевизора. Мы с мамой ждем выступления папы. В те года он был редактором молодежных программ на телевидении, о чем я узнаю, естественно, много позже. А тот вечер мне запомнился тем, что на столе около телевизора стояла кастрюля со сваренной мамой курицей. Почему-то мама не разрешала мне ее съесть. Это звучит как-то неправдоподобно. Может быть, курицы было мало, а я свою долю уже съела, но просила еще? Видимо, маме хотелось сытнее накормить папу. Смешно, какие глупые первые воспоминания подсовывает память.

Почему-то я одна в комнате. Навожу порядок в тумбочке для игрушек. По шагам в коридоре догадываюсь, что идет мама. Она входит. Я делаю вид, что не замечаю ее. Продолжаю расставлять игрушки. И мама не подает признаков своего присутствия, не окликает меня, раздевается и начинает стряпать. Мне уже хочется общаться, рассказать, что навела порядок в своей тумбочке, но мама почему-то со мной не заговаривает. Обиделась, что я ее не встретила? Мне кажется, что с этого дня началось наше долгое взаимонепонимание. Хотя, казалось бы, что произошло? Мне хотелось показать маме свое трудолюбие и старательность. Ведь в детстве все посвящается маме: немудреные рисунки, вылепленный своими руками пластилиновый заяц, вся маленькая жизнь. Но мама не захотела принять мое подношение.

В коридоре жили кошка и кот. Кличек у них не было. Она была очень пушистая, коричнево-полосатая, он - пятнистый, черные пятна на белом фоне. Они часто лежали на батарее напротив девятой комнаты, в которой жила тетя Шура.

Про тетю Шуру говорили, что она сектантка. Звучало таинственно. Иногда она зазывала меня в свою комнату, где было много икон, и просила передвинуть стрелки на часах, которые висели высоко на стене. Для этого приходилось снимать обувь и вставать на стол. Затем она совала мне в руку какие-то карамельки, которые имели обычный вид, но пахли странно. Я их не ела. Выкидывала.

Кошка и кот были ничьи. Около них часто останавливалась Гаян апа, гладила их и что-то тихо приговаривала. Мне кажется, у Гаян апа была какая-то история. История, после которой она осталась одна. Думаю, что моя соседка когда-то была красивой женщиной, большеглазой, чернобровой, длинноволосой.

А вот Оркыя апа, наверное, и в молодости была, как Шапокляк. Кота и кошку она просто не замечала, пробегая мимо них с несусветной скоростью. Они родили троих детенышей. От матери котята взяли окрас, от отца гладкую шерсть. Получились коричнево-полосатые, гладкошерстные. Некрасивые. Вначале они лежали в коробке. Потом куда-то исчезли.

Сегодня моя дочка десятилетняя Сююмбике предложила завести четырех животных: мне - кота, папе - собаку, ей - крыску, пятилетнему брату Эмилю - мышь. У ее подруг-одноклассниц Ясмин и Люси дома живут крысы. В глубине души я осознаю, как низко пала в своей взрослости. Но и в детстве я не хотела иметь домашних животных. Мне хватало кота у моей бабушки. Как и полагается умным и боевым котам, однажды он не вернулся. И я спокойно восприняла его исчезновение. Видимо, сказалось мое спартанское воспитание.

Меня не воспитывали. Передо мной ставили задачи. В раннем детстве я должна была хорошо читать стихи на утренниках. В школе - быть отличницей. При этом мне не было скучно выполнять эти задачи. Мне нравилось быть лучшей. Со временем я так привыкла к этому, что мне захотелось стать лучшим поэтом. Понимаю, это звучит смешно.

В детстве папа часто фотографировал меня. Дома, в детском саду, на улице… Снимал не только меня, но и отдельно мои вещи, игрушки. Есть одна фотография, на ней стол, покрытый газетой, на котором лежит моя обувь. Шесть пар. Папа решил запечатлеть мои танкетки, галоши, туфли, ботиночки… Забавно. Моей реалистичной маме, мало склонной к романтике, это тогда казалось блажью.

Папа до сих пор хранит многие мои вещи. Например, листочки со стихами, которые я заучивала для выступлений на утренниках. Все табели об успеваемости, начиная с первого класса. В фотоальбомах множество записей моих родителей, вырезки из газет того времени. Есть записка папы, которую он написал маме в роддом.

В год моего рождения Институт общественного мнения газеты “Комсомольская правда” предложил тем, у кого в 1967 году родился первый ребенок, написать своим детям письмо в будущее. Газета обязалась хранить каждое письмо в течение двадцати пяти лет и выдать его по первому требованию автора или уже взрослого сына или дочери. Папа в то время работал инструктором райкома комсомола и, естественно, откликнулся на это предложение. Пожелтевшее письмо было вскрыто мною 6 июня 1992 года, когда мне исполнилось двадцать пять лет. Папа написал два письма, одно из которых, отправленное в редакцию “Комсомольской правды”, сгорело с сотнями других при пожаре в редакции. Думаю, что иначе и не могло быть. Высшая правда и мудрость были в том, что наивные пожелания молодых родителей сгорели вместе с коммунистическими идеями того времени.

Но предусмотрительность папы, написавшего два письма (или письмо в двух экземплярах?), была вознаграждена. Итак… Родители желали мне стать к двадцати пяти годам “активным тружеником нашей страны, сочетающей труд с постоянным повышением общеобразовательных и политических знаний, участницей общественной жизни коллектива, готовящей себя встать в ряды КПСС, чуткой, внимательной матерью или создающей крепкую советскую семью”. Несмотря на такой общественно-политический характер письма, приятно было держать в руках документ другой эпохи.

В письмо была вложена фотография, на которой мне несколько месяцев. Я лежу на одеяле в горошек у стены, на которой висит ковер. Этот ковер сохранился. Он был подарен матерью моей мамы на их свадьбу. В детстве я видела подобные ковры во многих квартирах. Тогда многое было похожим: ковры, мебель, обои… А вот красное одеяло в горошек не сохранилось. Я потеряла его в спортивном лагере, где отдыхала после первого курса мединститута. Мама сильно ругалась. Она использовала его для глажки белья.

В фотоальбоме я нашла несколько квитанций об оплате моих яслей и детского сада. Судя по ним, в 1969 году мое пребывание в яслях оценивалось в 7 руб. 50 коп. в месяц. А в ноябре 1973 года - в 9 руб. 04 коп. Забавные цифры. Конечно, эти нехитрые бумажки только для меня имеют трогательную ценность. Беря их в руки, я представляю жизнь своих родителей, наполненную большими и малыми заботами.

На одной из фотографий - я и несколько соседских детей во дворе. В том числе Резеда, дочь скандальной тети Розы. Отношения родителей не сказывались на наших играх. Играли в штандер, в цепи. Особенно мне нравилось играть в сметану. Водящий отворачивается к стене. Остальные стоят позади него и спрашивают: “Кот, кот, какая сметана?”. Он отвечает, например: “Красная!”. Все разбегаются. Нужно рукой схватиться за любой предмет красного цвета. Если водящий поймает того, кто не успел найти этот цвет, водящий меняется. Бывало, бежишь, лихорадочно оглядываешь двор в поисках, забывая о том, что платье твое как раз искомого цвета.

Иногда из форточек кричали наши мамы, выдергивая кого-то из нас на ужин или делать уроки. Если из форточки неслось: “Мультфильмы!”, разбегались все. Разбегались, и когда кто-то кричал: “Чарли Чаплин!”. Тогда часто показывали фильмы с его участием.

Во дворе вешали белье. Нужны были очень длинные веревки, чтобы протянуть их от одной стены до другой. Посередине веревку подпирали шестом. Простыни здорово мешали играть. Иногда в них попадал грязный мяч. Тогда, не сговариваясь, все разбегались по своим комнатам. Никто не хотел отвечать за “преступление”. Обычно хозяйка садилась на верхней лестничной площадке и наблюдала за своим бельем. На этой площадке собирались и пьющие соседи. Особенно запомнилась Наташа из левого коридора, имевшая троих детей. А может, и больше. Помню ее постоянно беременной и с коляской. Это не мешало ей пить и горланить хриплым голосом во весь двор модные песни. Она была высокая, костлявая и рыжая. Рыжими были и все ее дети. Старшего звали Денис. Он играл с нами, хотя был на несколько лет моложе. Запомнилась величественная старуха, тоже из левого коридора. Она часто сидела на этой площадке. Зимой и летом в теплом пальто. Проходя мимо, я всегда здоровалась со всеми.

Наши окна, как и окна всех комнат, выходили во двор. Напротив наших располагались окна райсобеса. Я любила смотреть из окна на наш двор. Там всегда кипела жизнь. Проходили жильцы, кладовщики по своим делам. Запомнился один кладовщик: он много раз пересекал наш двор в своем сером сатиновом халате, проходя к своему складу, который находился под лестницей, ведущей на второй этаж. Маленький, плотный, с круглой лысой головой, он шел невероятно деловито, почти катился, как колобок. Так мы его с соседскими детьми и прозвали. Заезжали машины, чаще грузовые, которые привозили какие-то вещи. Стояла одинокая лошадь. Иногда я гладила ее по тому месту, которое у людей называется щекой. Часто к ее морде подвязывали мешок с овсом. Проходя мимо, я приподнимала его к лошадиному рту, чтобы ей удобней было доставать корм.

Позже, когда прочитаю Достоевского, стану сравнивать свой двор с мрачными дворами-колодцами Петербурга. Нет, наш двор был все-таки светлее, потому что света больше. Здание - всего в три этажа, и красные кирпичи его тоже давали ощущение чего-то яркого, а значит, жизни. В безоблачный день солнце сотнями лучей отражалось в окнах напротив, хотя самого его часто и не было видно.

Почти все мои воспоминания, связанные с домом, относятся к самому раннему детству, когда мы жили втроем - я, папа и мама. Когда родилась моя сестра Лейсан, мне было двенадцать лет. Я входила в юность, полную разных тревог и волнений. Мой дом стал отступать на второй план, хотя я по-прежнему ощущала его присутствие и участие в своей жизни.

Недавно нашу улицу переименовали. Она теперь называется Московской. Для меня словно закончилась эпоха. Я окончательно распрощалась со своим детством.

Казанская поэтесса Лилия Газизова вернулась из Парижа, где по приглашению главы Франко-русского литературного комитета Ирины Рекшан участвовала в работе Салона русской книги «Русская литература: второе издание». В столице Франции Газизова презентовала свою книгу «Люди февраля», побывала на приеме в резиденции российского посла и даже оказала медицинскую помощь поклоннице Бориса Гребенщикова.

Об этом она рассказала в интервью «Вечерней Казани».

- Лилия, кто еще представлял в этот раз в Париже русскую литературу?

Российская делегация была небольшой, но представительной: Андрей Битов, Виктор Ерофеев, Валерий Попов, Александр Снегирев, Герман Садулаев, Гузель Яхина... Все, кроме меня, прозаики. Мы участвовали в презентациях своих книг, встречались с читателями, издателями. Цель парижского салона - популяризация современной русской литературы, интерес к которой во Франции неуклонно возрастает. Об этом свидетельствует и увеличивающееся число переводов, и повышенное внимание молодых издательств к русским текстам.

- Как и где проходила презентация вашей книги «Люди февраля»?

Все происходило в знаковом месте - в мэрии 16-го округа Парижа. Шестнадцатый округ - очень респектабельный район, там находятся посольства более 90 стран мира и многие достопримечательности: Триумфальная арка, Дом-музей Бальзака, футбольный стадион «Парк де Пренс», Национальный музей восточных искусств... Для презентации книги мне отвели целый час. Выделили замечательного переводчика - Флориана Вутева. Он заранее перевел несколько моих стихотворений. Кстати сказать, недавно он перевел на французский язык «Евгения Онегина» Пушкина, эта работа заняла у него почти четыре года...

- На встречи с писателями из России приходили, наверное, в основном эмигрировавшие во Францию наши бывшие соотечественники?

Публика была очень разной. Приходили и французы, и наши бывшие соотечественники. Ко мне подошла девушка, которая, как выяснилось, уже давно живет в Париже, а родилась в Нижнекамске: она увидела на афише мою татарскую фамилию и ей захотелось со мной познакомиться... Салон работал три дня, а на четвертый всех нас пригласили на прием в резиденцию посла России во Франции Александра Орлова. Был замечательный день: 10 градусов тепла, яркое солнце, синее небо...

- Я читала, что в рамках салона в Париже дал концерт Борис Гребенщиков. А книгу он свою не представлял?

Нет, был только концерт. Изначально встреча с Гребенщиковым была обозначена в программе как вечер вопросов и ответов. Но Борис Борисович вышел к публике с гитарой и сказал: «Наверняка вы ждете от меня песен?» Все закричали: «Да! Конечно! Ура!» И начался концерт. Никогда не забуду его... В какой-то момент концерт прервался криками: «Врача! Врача! Есть здесь врач?» Я, как вы помните, детский врач в далеком прошлом. Сразу побежала на крик. И оказала помощь девушке, у которой случился эпилептический припадок. Все закончилось благополучно. Девушка оказалась русской, она уже семь лет живет в Париже. Буквально вчера она нашла меня на фейсбуке...

- Лилия, а ваши книги продаются в Париже?

Они продавались в дни проведения салона. Пару экземпляров даже купили. Книгу «Люди февраля» можно было приобрести за 10 евро - это минимальная парижская цена. В России она стоит 3 евро.

- Вы впервые были в Париже?

Нет, что вы. Это уже мой четвертый визит в Париж. И на этот раз я была с прекрасным Парижем на «ты»: чувствовала себя свободной и защищенной, ходила по музеям... Заметила, что зимой парижане и парижанки шубам и пуховикам предпочитают драповые пальто. И все слегка небрежно повязывают вокруг шеи шарфы.

- Чем занимаетесь, вернувшись из Парижа?

Подготовкой к Пятому международному литературному фестивалю имени Велимира Хлебникова «Ладомир», который пройдет в Казани в конце апреля. Приедут поэты из Москвы, Красноярска, Эстонии. Также приглашены известный литературный критик и поэт Марина Гарбер из Люксембурга, поэт и редактор международного журнала «Интерпоэзия» Андрей Грицман из Нью-Йорка... Понимаете, чем больше езжу по миру я, тем активнее расширяется география участников моих казанских фестивалей. Получается, что сначала люди знакомятся со мной, а потом - с моим городом...

Фото предоставлены Лилией ГАЗИЗОВОЙ.

Лилия ГАЗИЗОВА

Алкоголизм женского рода

Перевернуться на машине — не процесс. Мгновение. Я была пьяной. Поэтому ничего не почувствовала. Звук разбивающихся стекол? Нет. Но помню, как тащили меня чьи-то жесткие руки через окно. Там, видимо, и потеряла платиновый перстень от “Тиффани”. Он был мне великоват. Как странно, что, говоря об аварии, я вспоминаю прежде всего о какой-то, пусть даже дорогой безделушке. Может быть, организм таким образом пытается защититься от осознания беды. Почему Лев Толстой заставил Вронского мучиться зубной болью? Чтобы притупилось чувство безысходности после гибели Анны Карениной?

В институте травматологии и ортопедии мне сделали кучу снимков головы и шеи. Выписали шину Шанца. Это то, что носится на шее. Тут же в магазине можно было купить, выбрав цвет. Понравился черный. На вопросительный взгляд приятелей почти гордо заявляла: “Это шина Шанса!”

Меня лишили автомобильных прав. Подключилось множество моих друзей, друзей и знакомых моих родителей, а также знакомых моих знакомых. Ничего не помогло. В Татарстане начался рейд по ужесточению нарушений, произошедших по вине пьяных водителей. В общем, все совпало, и мне не повезло.

Алкоголизм подбирался ко мне медленно. Я не видела, как он плел искусно свою паутину. Я жила, то радуясь, то огорчаясь жизни, бывала счастлива. Алкоголь периодически сопровождал меня то в светлые, то в темные моменты мой жизни. Постепенно сопровождение стало носить дежурный характер. И сама не заметила, как барахтаюсь в его липкой паутине. Я оказалась мухой, которая не может выбраться из почти невидимой, но плотной сети.

Я помню, как мы дома отмечали очередной Новый год. Мне было шестнадцать лет. Кажется, тогда папа впервые налил в мой бокал не лимонад, как раньше, а шампанское. При этом он значительно смотрел на меня. Наверное, хотел сказать, что я становлюсь взрослой. Нет, мне не понравился вкус шампанского, и не в тот день возникла эта склонность или болезнь, можно назвать как угодно. А лучше сказать прямо — алкоголизм.

В медицинском институте, как и в школе, я была белой вороной. Я ощущала свою инакость. Слишком часто задумывалась над какими-то вопросами, связанными со смыслом жизни. К окончанию первого курса все уже разбились на группки, сдружились. У меня тоже появилась подруга Таня. Мы всегда ходили вместе, пока она не вышла замуж за Ильдара, будущего капитана команды КВН “Четыре татарина”.

К тому времени я уже писала стихи, которые читала однокурсникам. Кто-то подсмеивался, кто-то серьезно относился к моим немедицинским занятиям. Наконец, папа позвонил известному в республике писателю, который подсказал, что мне нужно ходить в литобъединения. В нашем городе их было три: при Казанском университете, при редакции “Комсомольца Татарии” и в литературном музее имени А.М.Горького.

Тот, кто прошел школу литературного объединения, знает, какая там царит атмосфера. Во-первых, все считают себя гениями, во-вторых, все беспощадны к чужим творениям, в-третьих, заседание заканчивается в ближайшем кафе либо у кого-то на квартире. Там продолжаются разговоры под выпивку.

Я обрела свою среду. Нет, пока еще не алкоголиков. Выпивка, хотя и присутствовала в моей жизни, была не определяющим началом. Я стала общаться с людьми, которые так же, как и я, мучились всевозможными вопросами бытия, пытались выразить себя посредством слова. Мы спорили о различных литературных течениях, о месте поэта в современной жизни. Мы любили Артюра Рембо.

Говорят, творческий человек проходит три стадии развития. На первой он говорит: “Только я!”, на второй: “Я и Моцарт!” На третьей стадии признается: “Только Моцарт!” Тогда я находилась явно на первой. Была красивой, высокомерной, хоть и талантливой дурой.

Что такое алкоголизм? Это когда алкоголь начинает заменять радости и горести жизни. Когда пьешь в одиночку. Когда не можешь остановиться и не важно, какая это рюмка — вторая или двадцать вторая.

Я долго не хотела признавать свой алкоголизм. Я не считала нормой, когда, возвращаясь навеселе с каких-то посиделок, заходила в продуктовый магазин около дома и покупала две бутылки полусухого красного вина. Две — потому что боялась, одной не хватит. Наконец, мужу это надоело. Господи, как он был всегда терпим! Я могла рассказать глупейшие ситуации своей жизни и попросить совета, он всегда был готов проанализировать их так, как он умеет один, и дать мне советы. Сколько он видел от меня вместе с хорошим также отвратительного и гадкого. Но разве алкоголик думает о близких? В обычном состоянии мне всегда были интересны рассказы мужа о работе. О его сотрудниках. О забавных случаях на работе. Но ведь и терпимость имеет свои пределы. Вадим отвел меня к психотерапевту.

Поначалу Виталий Вадимович мне понравился. Он был чуть постарше меня, изрядно толстоват. Как-то в шутку сказал, что он — самый толстый психотерапевт в мире. Я возразила, что найдутся и потолще. Мы оба сидели в чересчур глубоких креслах, расположенных напротив друг друга. Трудно было поменять положение. Я не знала, с чего начать. Он стал задавать вопросы о детстве, о взаимоотношениях с родителями. Я стеснялась.

Сейчас я приобрела такой большой опыт общения с психотерапевтами, что с ходу могу начать говорить о волнующих меня вещах.

Как убедил меня Виталий Вадимович, алкоголизм не существует и не возникает сам по себе, это лишь следствие какого-то разлада, который может иметь корни и в детстве. В моем случае, наверное, это так.

Сказать, что у меня были строгие родители, — ничего не сказать. Я их боялась. Они могли накричать за то, что я что-нибудь случайно выронила из рук. Они редко хвалили меня. Мои успехи в учебе считались нормой, за которые поощрять не обязательно. Если на родительском собрании Олю Ищук, другую отличницу, хвалили больше, чем меня, мама возвращалась домой с поджатыми губами и весь вечер не разговаривала со мной. Я знаю, что меня недолюбили в детстве. Родительской нежности мне и сегодня не хватает. Говорят, что дети сначала родителей любят, потом дети родителей судят, затем дети родителей прощают и снова любят. Конечно, я простила родителей. Хотя одна женщина-нарколог сказала, что алкоголем я подменяю свою маму. А перед этим она спросила, какого рода для меня слово алкоголизм. Я ответила, что как для грамотного человека алкоголизм, естественно, мужского рода, а в метафорическом смысле — женского. По ее словам, я жду от него — алкоголя любви. Странно.

Среди моих друзей — поэтов и художников — каждый второй алкоголик. Только они не знают об этом. Или не задумываются. У кого-то нет жены, которая пилила бы за это. Кто-то выпивает вместе со второй половиной. Запои — явление обычное. Для большинства людей я — не пьющий человек. Я, действительно, редко выпивала. Но, увы, метко. Находилась часто за рулем. Встречала детей после школы, ехала с ними в кружки, художественную школу, шахматную школу, поликлинику — и все такое. Поэтому отдаться целиком алкоголизму времени не было.

Хороший поэт Тимур А. пьет часто, почти каждый день. Раньше мы выпивали вместе. Нас познакомил Гарик Ч., с которым мы женихались. Гарик оказался скудоумным и бесхребетным. Зачем-то он собирался вывезти меня в Израиль. Мы расстались. А дружба с Тимуром сохранилась. Большая дружба возникла между ним и моим мужем. Часто встречались. Когда он был пьян, говорил моей дочери, что он ее принц. Сейчас он пьет с другими.

А ведь алкогольные напитки не очень-то вкусные. В компании с художниками где-нибудь в мастерской, тогда мне было лет двадцать, чтобы не отставать от других, я залпом выпивала стакан водки. Понятия о норме не было никакого. И никто не удерживал, не объяснял, какова моя доза. Последствия: я шла в туалет, где меня нещадно рвало. Возвращалась и продолжала пить, пока не засыпала.

И все-таки еще не было болезненной тяги к вину. Как вспомнить, когда она началась. Может быть, когда у меня дома были очередные посиделки? Был Марк Давидович Зарецкий, руководитель литобъединения при музее Горького, был итальянец, изучавший зачем-то творчество Аксакова (его я курировала по просьбе участницы Международных Цветаевских чтений, где сама выступала). Может быть, после ухода гостей остались напитки, и я попробовала их допить, и мне понравилось?..

Алкоголь, как ржа, разъедает душу. У тебя словно две жизни. Одна — обыденная, в которой количество забот и проблем преобладает над радостями, и часто бывает тоскливо. Во второй жизни, алкогольной, радостей больше. Но, увы, это только поначалу. После чувства подъема и эйфории почему-то быстро наступает тоска. И хочется позвонить всем-всем, чтоб почувствовать, что где-то есть люди. Хочется понимания. Хочется уважения. Это не смешно, когда пьяный задает вопрос: “Ты меня уважаешь?”

Я знаю, что нравлюсь мужчинам. А когда пьяна, могу спровоцировать мужчин на любой поступок. Я читаю стихи на столе. Обычно это бывало в мастерских у художников. Первый раз об этом много говорили. Потом все привыкли. После очередной презентации выставки двух художников, один из которых был из Питера, мы продолжили общение дома у художника А. Миновали первые тосты, наступал обычный в таких случаях период разброда и шатания. Я попросила слова и стол. Читая стихи, заметила, петербуржец спрашивает, что сейчас будет. Она ответила, что это традиция такая — Лилечка всегда читает стихи на столе. Это — обычно.

Эдит Пиаф и Анна Франк — мои собутыльники. Когда я достигаю определенного алкогольного уровня, я слушаю песни Пиаф, думаю о ее жизни, заполненной мужчинами и песнями, о ее разбитом сердце, мне становится тепло-тоскливо. Я плачу.

Об Анне Франк я узнала из книги, посвященной Одри Хепберн. Вскоре муж купил мне ее “Дневники”. Просто и почти буднично записывала голландская девочка события своей жизни. Не было ни пафоса, ни амбиций, которые так свойственны российским детям. Еще бы! У всех, кто родился в советское время, пафос был в крови. Я хорошо помню, как заучивала стихи о Родине и партии. И ничего. Почему-то мне не резали слух несколько напыщенные и декларативные строки советских поэтов. Нет, если отбросить идеологическую сторону, это были неплохие стихи.

Пью вино. Курю. Сигарет выкуривается при этом вдвое-втрое больше, чем обычно. Думаю об Анне Франк. Перечитываю некоторые особенно дорогие мне места. Мне почти хорошо. Алкоголь дает мне чувство свободы и приподнятости, Анна Франк добавляет необходимую горчинку, когда печаль становится светлой.

В зависимости от времени суток я покупаю разное вино. Если начинаю пить после обеда, беру полусухое красное вино, чтобы быстро не опьянеть. Если уже семь-восемь часов вечера, можно взять полусладкое или даже кагор. Иногда хочется горечи. Тогда покупается водка. Закуски самые незамысловатые. Поскольку, когда пью, есть не хочется, ограничиваюсь фисташками, лимоном, яблоками, шоколадом.

Дома дети — дочь и сын. Бутылки прячу в нижние шкафы кухонного гарнитура. Пью из обычного бокала для чая или кофе. Но в последние годы дети научились распознавать меня пьющую, и им это не нравится. А раньше, поскольку они были маленькие, пьющая я для них была просто веселее и болтливее, чем обычно.

Насчет болтливости. Почему в пьянстве наступает такой момент, когда до боли хочется поговорить с человеком. Нет, не только говорить самому, а выслушивать чужие жалобы, искренне сочувствовать и успокаивать. А при разговоре с мужчинами напропалую кокетничать и куражиться. Сколько звонков за полночь раздавалось в квартирах моих друзей последние десять лет! Надо отдать им должное, обычно они всерьез выслушивали меня. Правда, потом быстро распознавали мое состояние и просили все же не звонить так поздно.

Беседуя с психотерапевтами, я обнаружила в себе свойство быстро вызывать к себе сочувствие. Поскольку приходилось говорить о своих отношениях с родителями, видимо, мой голос начинал звучать жалобно, местами дрожать, они невольно переходили на еще более мягкое общение. Правда, надо признать, что все они были мужчинами. Хотя, как правило, для всех психотерапевтов характерно почти отеческое обращение со своими пациентами. Я говорила о том, что мои родители стали жить отдельно, когда мне было тринадцать лет, и нас с сестрой поделили. Я осталась с папой, а сестра, которая младше меня на двенадцать лет, с мамой.

Был еще Валерий Николаевич, маленький мужчина с хитрыми глазками, который дважды посылал меня на подшивания. Первый раз на два года. Я продержалась год. Но Новый год оказывает на меня пьянящее действие. Тогда и сорвалась. Поехала за полночь на машине к друзьям и перевернулась. Меня тогда это здорово отрезвило. Я подшилась снова. Хватило на два года.

“Продлись, продлись, очарованье!” Так бы я назвала свои отношения с алкоголем. Я очень боялась, что состояние эйфории и гармонии быстро исчезнет, и торопилась принять еще и еще.

“Жизнь в розовом свете” — так называется одна из песен Эдит Пиаф. Но это характеристика моего раннего пьянства, когда оно не причиняло близким столько неудобств и страданий. Неизбежно наступают, говоря языком психологии, вторая и третья стадия алкоголизма. Это уже “черный человек” Есенина. Кстати, по его поэзии легко проследить за развитием алкоголизма. “Москва кабацкая” — это первая стадия и начинающаяся вторая. О третьей стадии хорошо написал Мариенгоф.

“Отчего люди не летают?” Оттого и пьют, наверное, что не летают. Когда же пьян, охватывает естественное чувство полета. Будто паришь над своей жизнью, заботами и проблемами, над скучными людьми. Правда, когда напиваешься, скучные люди становятся интересными.

Однажды, когда дочери исполнился год, мы отправились с мужем в круиз на теплоходе. Исправно работал бар, в котором мы проводили вечера. Иногда мужу надоедало общение, он отправлялся в каюту читать какую-нибудь книгу по философии или психологии, любителем которых он остается до сих пор. А я… позволяла себе выпить лишнее. Когда бар пустел, оставались лишь подобные мне любители спиртного. Среди них преобладали в общем-то не очень образованные и культурные люди. Но мне-то было почти все равно с кем вести пьяные задушевные беседы. Подошедший муж застал такую картину. Я читала стихи. Мои собеседники, точнее, собутыльники с изумлением смотрели на меня. Они к этому не привыкли. Муж вскоре увел меня. А на следующий день, мои вчерашние друзья за руку здоровались с ним, что было ему неприятно. Он не раз вспоминал об этом.

Говорят, Михаил Светлов много пил. Это не помешало, скорее, помогло ему выразить верную мысль: “Пьяный человек — это человек, для которого не существует "завтра". Он должен все высказать сегодня”. Это объяснение и моей пьяной болтливости.

До замужества, живя с папой, бывало, я возвращалась очень поздно, иногда — под утро. Приходилось идти через проходную комнату, в которой спал папа. Он всегда просыпался и сурово спрашивал или бурчал сквозь сон: “Почему так поздно?” Я что-то лепетала, шла аккуратно, пряча в правой руке банку с водой. После возлияний очень хотелось пить. Банку ставила под кровать, чтобы ее не заметил папа.

Я училась в медицинском институте. Подрабатывала ночной медсестрой в больнице. Подрабатывали почти все студенты. Дети профессоров, как и я, не были исключением. Дело было не только в деньгах, хотя и они не мешали, главным было, пожалуй, научиться делать уколы, внутримышечные и внутривенные, ставить системы, то есть капельницы. Хотелось ближе, изнутри узнать больничный мир. Тогда я еще мечтала быть врачом. Кроме того, у мамы был лейкоз, и мне хотелось лучше узнать эту болезнь, от которой нет спасения. Хотела приготовить себя к маминому концу. Звучит жестоко, почти цинично.

Дежурства были удачным предлогом не ночевать дома и продолжать ночные бдения в мастерских у художников или у кого-то из поэтов дома, иногда просто у подруги. Стыдно признаться, но я разбавляла иногда спирт, оставляемый для уколов, водой. Часть его уносила домой. Поскольку это был девяностошестипроцентный спирт, дома я разбавляла его наполовину водой и, чтобы отбить запах резиновой пробки, клала туда горошки перца. Получалась замечательная перцовка, которую мы выпивали в актерском общежитии. Тогда я очень дружила с артистами из Качаловского театра, особенно с Марианной Витавской. Мне нравился мир богемы. Нравились ночные разговоры, стремительно развивавшиеся романы. Не то чтобы я была неразборчивой, но влюблялась часто. Бывало, что один роман начинался, другой еще продолжался, а третий дышал на ладан. Как и для всякого поэта, каждая моя любовь была единственной и последней. Я отвлеклась от алкогольной темы. Хотя прочла у Бунюэля о том, что вино и сигареты — спутники любви. С вина начинается, а сигаретой все завершается. Не очень точно, но по смыслу передаю верно.

Ничто не ново под луной. Вот и Бунюэль до меня сказал о связи алкоголя и любви. А до него об этом тоже немало народу высказалось. Все так. Опять невольно вспомнилась цитата. Толстой о том, что каждая несчастливая семья несчастна по-своему. Так и алкоголизм у каждого развивается индивидуально. Хотя общих примет немало. Это амнезия. Не раз было, что я с интересом, а чаще со стыдом выслушивала рассказы мужа о том, что было накануне. Или подруги пытались продолжить тему, начатую мной по телефону накануне ночью. Я ничего не помнила, но говорить об этом было неудобно. Я пыталась угадать, что могла сказать по телефону, и кое-как поддерживала разговор.

Если бы не было похмелья, наверное, все люди были бы пьяницами и алкоголиками. Эта мысль пришла мне в голову только что. Наверное, она не нова и небесспорна. Зато я ее выстрадала.

Симпатично писал об алкоголиках и о себе Сергей Довлатов. Думаю, что это не есть высокохудожественная проза, но мне интересно читать его рассказы. Это знакомый мир пьющих писателей и просто хороших и разных людей. Чертики и тараканы, оказывается, мерещатся многим. И они, действительно, имеют обыкновение прятаться по углам. Белая горячка.

Я была склонна к запоям. Однажды, выпив утром “после вчерашнего”, мир заиграл для меня невероятно яркими красками. Была необыкновенная легкость в теле и мыслях. А главное, можно было звонить знакомым домой или на работу, не боясь услышать, что мешаю спать. Но приходить в себя после этого было невероятно трудно. Поскольку я начинала пить с утра, достигала пика к обеду, к началу вечера я засыпала. Просыпалась обычно ночью. Полупротрезвевшая. В такие дни муж отвозил детей к родителям, где и сам оставался. Мне становилось страшно. Я звонила ему по телефону, дерзила, хамила. Он отказывался со мной разговаривать. Однажды я вызвала к нему милицию и “скорую помощь” одновременно. Дикие дни. Трудные воспоминания.

Самое странное, что в мои тридцать пять лет алкоголизм не наложил на мое лицо ни единой тени. Может быть, я проспиртована? Мужчины по-прежнему оборачиваются мне вслед.

Когда я напивалась и было поздно, я часто звонила своим приятельницам в Германию, Швейцарию и Израиль. Поскольку это по-настоящему близкие подруги, которые искренне любят меня, они всегда поддерживали мою пьяную беседу. Всегда можно было сослаться на то, что не учла разницу во времени. Через две-три недели, забыв о своих разговорах, удивлялась телефонным счетам.

Еще одно развлечение, кроме разговоров, езда пьяной в автомобиле. Когда я выпивала несколько бокалов вина или рюмок водки, меня всегда охватывало невероятное возбуждение, которое можно было погасить только выходом из дома, точнее, выездом. Если еще был день, можно было поехать на какое-то мероприятие, например, открытие выставки. Там можно было встретить множество знакомых, пообщаться с ними, покуражиться и продолжить общение у кого-то в мастерской.

На открытии выставок меня всегда просили выступить. Еще мне нравится говорить тосты. А говоря о картинах какого-нибудь художника, всегда проводила параллели с поэзией. Например, картина такого-то — это баллада. Потом принималась объяснять почему. Упоминала “Ночного ездока” Гете. Короче, проводила ликбез для художников, демонстрируя при этом, как мне казалось, и свою эрудированность.

Однажды ночью, засидевшись с алкоголем и почувствовав страшное желание выйти из дома, я поехала в центр города, где в переходе продавали цветы. Там я долго выбирала букет, разговаривала с продавщицами, которые охотно рассказывали о своей работе. Они не говорили, что уже поздно. Они скучали. Когда я ехала обратно, меня остановила милиция. Они сразу поняли, что я пьяна. Я долго их убеждала, что выпила чуть-чуть. И, поскольку у мужа день рождения, хотела сделать ему сюрприз. Меня отпустили. Это был первый звонок. Звонок о том, что не нужно ездить пьяной. Я могла лишиться прав. Увы, этот случай только раззадорил меня.

Виталий Вадимович, мой психотерапевт, не раз говорил о том, что удовольствие от алкоголя нужно заменить другим удовольствием. Узнав, что я очень люблю ездить на машине, порекомендовал участвовать в автомобильных соревнованиях. Он дал телефон Володи А., который был близок к этой среде.

Виталий Вадимович выпустил джинна из бутылки. С Володей завязались бурные романтические отношения. Правда, он действительно свел меня с автомобилистами-спортсменами. Олег Ш. руководил центром контраварийной подготовки. У него я прошла зимний и летний курсы. Он также проводил соревнования среди автомобилистов. Особенно было интересно зимой. На ледовой арене нужно было проехать трассу как можно быстрее. Причем стартовали два спортсмена одновременно: на двух противоположных сторонах овала. Катание на льду — дело непростое. На виражах машину сильно заносит, и тех, кто не умеет справляться с заносами, ждет неизбежная встреча с сугробом. Соревнования проходили по воскресеньям. Из пятидесяти-шестидесяти мужчин, участвовавших в соревнованиях, я занимала места в первой шестерке. Однажды попала в полуфинал с Евгением С. Увы, проиграла. Что ж, соперничание с женщиной дает мужчинам дополнительные силы. Стыдно проиграть бабе. Я их понимаю.

Автомобильное братство, действительно, существует. Я с удовольствием сигналю светом встречным автомобилям о том, что впереди их ждет ГИБДД, а проще, гаишники. С удовольствием общалась на соревнованиях с водителями. Это другой мир. Сильных и увлеченных, в чем-то упертых мужчин. Они иногда говорят матом. Это мне тоже нравится. Мне изрядно надоедают вежливые творческие люди с их неврозами и амбициями, вечными поисками себя. На соревнованиях победитель определялся легко. Им был тот, кто быстрее проехал трассу. Как определить победителя в литературе и в живописи? Кто, действительно, лучший? Самое неприятное — общаться с людьми, не имеющего таланта, но с амбициями гения.

1990 год. Мне двадцать, ему семьдесят. Я начинающая поэтесса, он бывший главный редактор одного из литературных журналов. Его близкие считают меня хищницей. А он забавный и умный человек, который так много знает о литературе и писателях. Я остановилась у Анастасии Ивановны Цветаевой, которая нежно относится ко мне. Мы с Мстиславом Борисовичем каждый день обедаем в ЦДЛе, в дубовом зале. Неожиданно мы напиваемся. Обычно мы выпивали по два-три бокала вина, но сегодня опустошили почти две бутылки шампанского. Когда на метро возвращались домой, М.Б. упал. Произошло это несколько комическим образом. Когда мы стояли на эскалаторе, я что-то сказала М. Б., при этом наклонилась к нему. Вдруг я, потеряв равновесие, повалилась на него, он повалился на других. Вся колонна эскалаторных пассажиров попадала, как в известном случае с домино. Эскалатор остановили. К Анастасии Ивановне я вернулась поздно. Она еще не спала. Вообще, там было принято ложиться поздно, что-то в районе двух. Дело было не в том, что я припозднилась. Я была навеселе. Я извинилась, по-дурацки при этом хихикая. Естественно, мое извинение не было принято. Утро было мучительным. Мне было очень стыдно. Я очень уважала Анастасию Ивановну. Не только как автора замечательных “Воспоминаний” и других прозаических произведений, а, узнав ее близко, прежде всего как человека. В юности она напряженно искала ответы на вопросы, которые задавала ее жизнь, была атеисткой. Ее поиски нашли отражение в произведении “Дым, дым, дым”. В двадцать семь лет Анастасия Ивановна безоговорочно поверила в Бога, стала вегетарианкой. Хорошо запомнила часто произносимую ею фразу: “Нельзя говорить про человека, что он плохой, нужно сказать, что он совершил плохой поступок”. А тот поступок — один из тех, за которые мне ужасно стыдно перед собой. Конечно, она меня простила, но утром, когда она поняла, что я по-настоящему раскаялась.

Я проходила кодировки, которые давали временный эффект. Принимала таблетки эсперали, которые вызывают рвотный рефлекс после приема алкоголя и сильнейшее сердцебиение. Но я и с ними справилась. То есть продолжала пить. В психотерапии я почти разуверилась. Возможно, кому-то она помогает. По мне, так это просто уговоры врача не пить.

Был еще Валерий Николаевич, маленький мужчина с хитрыми глазками, который дважды посылал меня на подшивания. Первый раз на два года. Я продержалась год. Но Новый год оказывает на меня пьянящее действие. Тогда и сорвалась во второй раз.

Три года назад я подшилась. Не пью. Слово “подшилась” компьютер подчеркнул красной чертой. Видимо, оно еще не вошло официально в литературный лексикон нашего времени. Все было прозаично. Я легла на кушетку животом вниз. Оголила ягодицы. Хирург с грузинской фамилией (в Татарстане такие врачи почему-то не редкость) сделал мне обезболивающий укол. Повернув голову, я увидела, как он сыплет в рану на ягодицу горсть таблеток. Потом мне наложили три шва, этого я не увидела.

Вышла из кабинета. Меня встречал муж с цветами и всякими маленькими подарками. Когда я рассказала об этом папе, он прокомментировал: “В общем, красиво проводил на тот свет”. Он был против подшивания.

Три года не пью. Иногда очень хочется. Особенно под Новый год. Боюсь напряженных лиц своих детей. Боюсь непоправимых глупостей, которые могу наделать. Боюсь потерять себя. Боюсь, что моя семья потеряет меня.

У Юлиуса Фучика есть “Репортаж с петлей на шее”. Конечно, там все серьезнее. Ведь речь шла о фашизме, жизни и смерти. Но и в моем случае речь идет о жизни и смерти. Я хочу жить. Змеиную петлю алкоголизма я постоянно ощущаю на своей шее. Но все в моих руках. Все в моих силах. Я справлюсь.

Предыдущий абзац — вранье и литературщина. Вранье — потому что женский алкоголизм неизлечим. А литературщина… Слишком много в юности я начиталась произведений советских авторов, зачастую талантливых, где главный герой в конце повествования осознает свои ошибки и начинает новую жизнь. Хорошо или плохо, но не бывает новой жизни. Мой недуг носит хронический характер.

Все зависит от меня.